я уже в обычной школе, почти до войны. А он умница был, и когда старый раввин в тридцать девятом умер, то твоего деда и выбрали единогласно, и из Вильно его поддержали. Вот такой был твой дед. Ну а что потом было, ты, Мойша, всё знаешь — всё в школе проходил. Ну, извини, конечно. Раз тебе так не нравится, то не буду, но вообще-то папа твой звал тебя Мойшей, это уже потом, когда ты в школу собрался, твоя мама, дай Всевышний им всем спокойной вечной жизни, заставила его называть тебя только Мишенькой. А до того ты был Мойшей, и это тебе ничуть не мешало. Что ты? Весь день сегодня пьёшь? Так я уже весь месяц, после того как умер, не просыхаю. Впрочем, я и раньше… Ладно, давай ещё по одной — и к делу. Я расскажу тебе историю и свою, и твою — ту, в которую ты вляпался. А ты уж подумаешь, как лучше быть и тебе, и мне. Может, что и придумаешь — должно ж тебе было перепасть ума от твоего деда. Потому как устал я, Миша, уж скоро месяц, как прячусь тут и там, днём носа на улицу не показываю. А мне уж годков… Короче, слушай: месяц с небольшим тому назад появился у меня в ателье этот поц рыжий… Он сразу мне не понравился — не наш какой-то. Чистенький такой, аккуратненький, и костюмчик явно импортный и на все пуговки застёгнут. Да и по речи то ли прибалт, то ли немец — акцент какой-то у него. Нет, Мойша, я ж фотограф, и память у меня фотографическая — не видел я его раньше. Так вот, туда-сюда, мол, думаю сфотографироваться, а вы на каком аппарате меня снимать будете? На этом? И показывает на казённую камеру, что у меня в ателье в зале стоит. А нет ли у вас другого аппарата? Нету — отвечаю. А потом вдруг в лоб и объявляет мне, что мол, знаю, есть у вас ещё один аппарат, и хочу его у вас купить. И очень хорошие деньги дам. Я, Миша, от этого просто обалдел. Мало того что он про мою заветную камеру знает, так ещё и марку её, на табличке выгравированную, назвал, да ещё и намекает, что, мол, в курсе, откуда она у меня. Какую заветную камеру? Погоди, Мишаня, всё расскажу по порядку. Так вот, рассердился я сильно и иностранца этого из ателье и выставил. А через день приходит ко мне следователь из прокуратуры и говорит, что на меня заявление собираются подавать, что я какую-то музейную вещь то ли похитил, то ли краденую купил… Да, Наливайло. А ты откуда знаешь? А-а-а… Вот оно как. Понятно, это Добрушин, сволочь, тебя ему продал. Какая казённая аппаратура пропала? Это тебе кто — он же, этот говнюк Женька Добрушин, напел? Ну, тот мохнатый паучок, который сейчас вместо меня в ателье работает? Видать, спёр что-то и продал налево, а теперь на меня списать хочет. Вот скотина, халтурщик. Не знает даже, с какой стороны к камере подойти. Учил я его, учил, а всё без толку. Как был мелким ворюгой и бездарем, так и остался. Я, Миша, забрал, уходя, только своё: только мой аппарат, тот, из-за которого вся эта история и закрутилась. Я его в эту студию принёс — я его и забрал. А что до Женьки, так он мать родную за три рубля продаст — и продавал, кстати. Ну да, это он же мне твой адрес и дал. Я ему за любую такую информацию и за молчание плачу, и другие платят, а он всем всё и продаёт. Он бы и меня давно продал, да знает, подлец, что я такого про него рассказать могу, что ему и до тюрьмы не доехать будет — по дороге задушат. Так вот, этот Наливайло про ту самую фотокамеру и говорил, и намекал ещё, что лучше бы мне дело миром решить — мол, камеру вернуть хозяину. Я в отказ — мол, ничего не знаю, а на следующую ночь кто-то дверь в ателье взломал и перерыл всё там, только камеру-то я убрал оттуда накануне и спрятал. Я как про взлом узнал, так даже домой не пошёл, а сразу в схорон — давно он у меня был заготовлен, на всякий случай. Смейся-смейся, да, старый партизан… в крови это у меня. А ведь не зря я схоронился: на следующую ночь в мою квартиру влезли — это мне потом рассказали — и тоже всё перерыли. А если б я был дома? Так что ушёл я, Миша, в подполье, в лес, как когда-то в войну. Давай ещё по маленькой. Да закусывай, мы ж с тобой некошерные, нам сало можно. Так вот, слушай дальше.

Ты ж меня знаешь, Миша, и я тебя знаю. Меня твой папа на твоё обрезание пригласил, вот только мама твоя, чтоб ей хорошо там на небесах было, тебя не отдала и нас всех вместе с ребе вон выгнала. А что, тебе так пригодился в жизни этот маленький кусочек? Ну да, да не о том я… Так ты всё почти про меня знаешь. Я был в партизанах — партизан Изя, так меня и называли. Даже в школу вашу пару раз приходил со своими рассказами, приглашали меня иногда к праздникам, когда уже приглашать было некого. А сейчас — хоть я и последний в этих краях живой партизан остался — не приглашают. Может, партизаны сейчас не в моде? А? Как ты думаешь, Миша? Ну, ладно, это я снова не о том… Когда наши пришли, то я, конечно, из леса вышел и продолжил воевать уже в армии и так до конца войны и дослужил. А закончил войну в Тюрингии, сержантом. Под Эрфуртом это было. Ты ж знаешь, хоть это и не принято вспоминать, но да, брали всякие трофеи, кто что мог, тот то и брал. Генералы вагоны целые домой отправляли, а мы так, что в карман да в вещмешок влезло. Правда, потом разрешили и нам по посылке в месяц отправить, но то, что я хотел, в посылку не влезало, да и не разрешили бы — ведь только определённые вещи посылать можно было. А у меня была мечта, Миша, я ж фотографом хотел быть до войны, и так мне хотелось хороший аппарат студийный! А что ещё мне было посылать? У меня же никого дома не осталось. Солдаты из моего взвода своим родным муку посылали да консервы. Дома-то голод был. А мне кому посылать? Все мои во рвах разных гетто да в печах лагерей сгинули. Один я. Так вот однажды — в июне это уже было, прям перед демобилизацией — иду я по Эрфурту и вижу дом, с одного угла бомбой разрушенный. Огромный дом был, богатая семья, видать, до войны жила. Вот я и зашёл туда — в ту часть, что цела осталась, прошёл по ней. Кругом всё разбросано, бумаги какие-то раскиданы, ящики в комодах вывернуты — видать, пошарили там уже. И вдруг в одной небольшой комнатке вижу: все стены фотографиями в рамках завешаны, а в центре на треноге стоит он — широкоформатный роскошный аппарат! И уж такой красавец: из дерева какого-то чудного, со всей оптикой, с кассетами, и самое главное — целёхонек, ни одной царапины! Не тронули его, потому как большой же ящик — кому он нужен. И не удержался я. Завернул в какие-то тряпки, которые там же и валялись, и унёс. Сколько я потом с ним намыкался. Сколько шнапса, консервов да всяких подарков обозным нашим переносил, но сохранил его и домой привёз. А уж когда тут в фотоателье меня на работу взяли да потом и свою точку дали, так я его там и поставил. Но пользовался редко — у меня ведь другой, казённый советский аппарат был, а этот только для особых работ использовал, когда что-то специальное сделать хотелось — уж больно хорошие фотографии на нём получались. Ну, давай ещё по одной… Не будешь… Ну, как знаешь, а я налью.

Ты вот мне фотографию эту свою показываешь. Да, на том аппарате она снята и была — уж больно вы, мальчишки, мне тогда понравились. Захотелось вам на память